Октябрьская улица была Александровской, и жили на ней мещане

Октябрьская улица – одна из непарадных и неспешных в Москве. Центр, но витает здесь в атмосфере что-то неуловимо тихое, провинциальное или, наоборот, забытое, старомосковское – когда сады горожан и вечерние чаепития в них были делом обыденным.

Мария – она же Кока

Может, только для меня витает и только потому, что здесь лет двести стоял наш дом. В самом начале этой улицы. Когда я родился, двухэтажный особнячок нам уже давно не принадлежал, и в крохотной комнатке жили я, мои родители, бабушка и прабабушка. Звали её Марией Серебряковой, но все называли её Кокой. Собственно, когда-то она и была полновластной хозяйкой особнячка на Октябрьской – а тогда Александровской.

– Лавка у них с отцом была, – рассказывала мне уже подросшему бабушка. -Москательная. Для чаю, кофею и иного колониального товару.

– Они были купцы?

– Разве что третьей гильдии. А так вроде мещане.

В Коке было что-то властное, неброское, но запоминающееся – как в казачках, например. И молва считала её незаконнорождённой дворянкой.

– Чуть ли не княжной, говорят, – сказал мне отец.

По крайней мере, Кока была человеком образованным и после Октября работала одно время стенографисткой-телеграфисткой у Ленина. И всю жизнь бабушка помнила те пайки времён военного коммунизма, что спасли им жизнь: воблу в пакетах вощёной бумаги и ситный либо ржаной хлеб.

Но потом Кока, взяв бабушку, которой было уже десять-одиннадцать лет, отправилась к родне в Тверскую область, где посытнее. К родне своей, мужа? Спросить уже некого.

– Нас соседка спасла, – говорила бабушка. – Сунула в лопухи в огороде, когда остальных в амбар повели.

Их потом расстреляли в овраге – шестнадцать человек. Были зажиточными? Бог весть. А через час прискакал из района нарочный с телеграммой от Ленина – расстрел отменить как явный перегиб. Значит, Кока сумела дать весточку в Москву. Да опоздал конный, или и не спешил? Некого спросить…

 

Не пайки, а заказы

– Мы не нашли подтверждений работы Марии Серебряковой у Владимира Ильича, – сказали мне в архивах. Может быть, она брала фамилию мужа?

Я не знаю. И метрик найти не могу. Я помню этот домик. Помню палисад. А вы помните безопасные и безмятежные московские дворики, где бабушки только просили не ходить «за дом», где не могли следить за нами из окон?

История всегда повторяется, и такие же пакеты с воблой приносила из Госплана, где работала в шестидесятых, моя мать. Это были не пайки, а заказы, и вобла была уже дефицитом, а отнюдь не самой обычной едой. И всю жизнь я помню этот сводящий с ума аромат вяленой рыбы, как, думаю, помните и вы.

 

В банке спросили «кто навёл»?

Шли годы. Мы переехали на Лобачевского. Но всё детство, и иногда уже во взрослые годы приезжал я на Октябрьскую, где жили совсем чужие мне люди, но дом, дом был родным – с его тёмным парадным и скрипучими лестницами. Я любил бывать в ЦДСА и музее Советской Армии, и грех было не зайти во дворик, где жил.

Уже потом, работая в Останкине, приезжал потому, что наискосок от дома, стоявшего в глубине улицы, открылся подвал крымских вин, и массандровские нектары стоили здесь в девяностые годы копейки.

А в домике заседал какой-то банк. Или его отделение – Бог весть. Я позвонил и представился – а вдруг находили что-то, какие-то бумаги, вещицы, что не выбросили за ненадобностью? Я был уже в том возрасте, когда время собирать камни.

Меня настороженно выслушали. Долго расспрашивали, чего мне надо и кто «навёл».

– Судьба, наверное, – высказал я предположение.

И разговор был окончен.

Как объяснить мне было тем людям, что не за деньгами я пришёл и не с требованием реституции?

– А зачем тогда? – Был вопрос.

Так. В общем, ни зачем.

А дома – дома нет уже лет двадцать. Или больше?

И на Октябрьскую я больше не езжу. И вина больше не пью. Даже редкого.

Только чай…